Дмитрий Володихин

ФАЛАНГА БЮРО

В литературе не бывает ничего случайного. Жизнь еще только 
задумалась о собственных грядущих метаморфозах, еще только 
невнятно и едва слышно лепечет о них, и этот шепот расслышать 
почти невозможно, а литература уже вещает во весь голос: на вас 
надвигается то-то и то-то. Так часто литературный текст 
представляет собой реальность, очищенную от фона, от второго 
плана, выраженную в крупных и сильных мазках! Только главное. 
Только то, чего уже не миновать, хотя пока еще трудно заметить... 
О! Легко убедиться: литературная действительность расположена во 
времени далеко не так, как действительность нас окружающая. Она 
не только плавает по плоскости настоящего, но и владеет кое-какими 
факториями на побережье будущего. Я не имею в виду 
традиционный футурологический вектор научной фантастики. Дело 
в ином. Возможно, сильный литератор оказывается в роли 
экзотического эмпата, способного воспринимать сильнейшие 
массовые эмоции из послезавтрашнего дня человечества... Поэтому, 
быть может, не столько слово направляет общество, сколько 
общество будущих десятилетий и столетий направляет слово. 

Даже когда речь идет сугубо о сейчас, литератор 
наполняет свой текст идеями и ощущениями, которым суждено 
овладеть обществом потом. И далеко не из его книги. 
Например, существует в отечественной изящной словесности, среди 
прочих направлений и течений, так называемый неореализм: Виктор 
Астафьев, плюс остатки “деревенщиков”, плюс наиболее внятная 
часть городской прозы. Господствующие эмоции практически всех 
неореалистов – ужас и ярость. Всякий раз этот ужас и эта ярость 
рождаются от картин разрушения традиционных ценностей 
(традиционной нравственности, например) под напором 
современной цивилизации. Так вот, направление неореалистов 
родилось бог весть когда, еще при господстве социалистического 
реализма, а самые дальние свои корни тянет в эпоху Толстого и 
Тургенева. И ужас пополам с яростью, соответственно, научились 
испытывать его представители (те же деревенщики) очень давно. 
Однако пришествие мрачного чудища всемирной цивилизации в 
полной мере произошло только в 90-х. Выходит, на протяжении 
многих десятилетий сравнительно небольшая группа литераторов 
приучала общество к тому кошмару, который выпал на его долю 
только что. Новые романы Астафьева наполнены военной жутью, 
дикой кричащей болью. Но из какой войны пришло все это? Из той, 
которую пережил сам автор, или из той, которая предстоит еще всем 
нам? Предчувствие ее, быть может, щедро разлито в сегодняшнем 
дне...

Фантастике сам бог велел быть чуткой к завтра. До конца 80-х 
годов она владела усадьбой на самой окраине литературы, в 
маргинальной провинции ее. В 90-х сама “большая литература”, т.е. 
литература “основного потока” маргинализировалась. Фантастика 
вышла на первый план. Но комплекс золушки остался. Стараясь 
избавиться от него, фантасты и критики иже с ними все пытались 
выдумать какие-то особенные цели и ценности, которые отделяют 
любимую волость ото всей остальной литературы. Сейчас, слава 
Господи, прыщи самоутверждения сходят на нет, в словосочетании 
писатель-фантаст акцент явственно перемещается со второго слова 
на первое. Роман-в-глянцевитой-обложке нередко оказывается 
умнее, тоньше, да и с литтехнической точки зрения краше самых 
элитарных сливок “большой” малотиражной литературы. Так вот, та 
самая экзотическая эмпатия, которая прежде все больше тянула к 
“основному потоку”, а в землях фантастики присуща была совсем 
немногим жителям, да и частенько заглушалась рассудочным 
предвидением НФ, теперь властно входит в умы фантастов.

С легкой руки критика А.Ройфе возродилось понятие 
“московская школа фантастики” или “московское направление”. У 
самых ярких его представителей видна общая черта творческого 
стиля, которая может на первый взгляд показаться всего-навсего 
широко распространенным сюжетным ходом. Однако при более 
серьезном рассмотрении она оказывается свидетельством глубинной 
эмпатии...

Во второй половине 90-х из романа в роман московских 
фантастов перелетает образ “бюро”: ведомства, организации и т.п. 
Иными словами, образ мощной и разветвленной спецслужбы. 
“Бюро” бывает представлено со знаком плюс, либо через сложный 
баланс добра и зла, не позволяющий присвоить простенький 
ярлычок “дурно” или “хорошо”.

Ближе прочих к жанру утопии, а значит к реальности, романы 
О.Дивова и В.Михайлова. Их “бюро” живее всех живых, и 
прибывают они на самых приземленных ступенях виртуала, всего за 
один шаг до бытия.

У Михайлова в романе “Вариант И” (1998) это могучая тайная 
организация, стремящаяся возродить мощь России за счет союза с 
миром ислама. На виду суперлидер “бюро” и действия охранно-
диверсионных подразделений. Книга предлагает не прогноз, 
а план действий на ближайшее будущее. Ударная 
спецслужба заговорщиков играет в этом плане роль совершенно 
необходимого инструмента, своего рода скальпеля, которым 
вырезают недоброкачественную опухоль из тела отечественной 
политической реальности. Чуть позже “имперское чувство” 
проявилось в повести Михайлова “Путь Наюгиры”.

Дивов долго шел к идее “бюро”. Его прежние романы 
“Стальное сердце”, “Мастер собак”, “Братья по разуму”, “Закон 
Фронтира”, “Лучший экипаж Солнечной” -- до отказа наполнены 
отталкиванием от этой идеи. “Бюро” ломает самых отважных и 
сильных мужчин, беспощадно экспериментирует на массах и легко 
жертвует собственными сотрудниками. Что в нем может быть 
хорошего? Правда, в “Братьях по разуму” (1997) появляется некая 
Федеральная Контрольная Служба с относительно человеческим 
лицом, но и она к концу повествования запутывается в собственных 
хитромудрых планах. А вот в последнем романе О.Дивова 
“Выбраковка” (1999) “бюро”, как это ни парадоксально, “дружит” с 
“бойцом” – тем самым отважным и сильным мужчиной, которого 
прежние версии Ведомства гноили миллионом способов. Агентство 
социальной безопасности (так именуется это новое “бюро”) 
объединяет “судей Дреддов” – оперативников с лицензией на 
убийство, призванных быстро и безжалостно очистить Россию от 
уголовников, коррупционеров, олигархов, а заодно умственно 
отсталых и физически неполноценных... Солдаты АСБ ограждают от 
насилия слабых, мстят за униженных и оскорбленных, судят 
справедливо, расправляются с виновными споро. Крови – по грудь. 
Но при всем обилии оговорок видно одобрительное отношение 
автора к работе АСБ. Фантазия О.Дивова и его писательская эмпатия 
привели к формулированию “правильного”, “нужного бюро”...

А.Громов дважды рисовал полноценный портрет Организации: 
в романах “Год лемминга” (1997) и “Шаг влево, шаг вправо” (1999). 
В обоих случаях читатель без труда узнает слегка 
модернизированные версии Комитета государственной 
безопасности. Пожалуй, А.Громов демонстрирует самое жесткое 
отношение к “бюро”. Мощи такого рода ведомству не занимать, 
порой только оно и способно всерьез заниматься глобальными 
проблемами. Волевому, энергичному, даровитому человеку “бюро” 
дает возможность быстрой карьеры, но даже не в этом дело. 
Пребывание “в теле” могущественного Ведомства дарит 
интересную, рискованную работу, блестящих коллег и ощущение 
огромных возможностей. Только нельзя забывать о плате. Однажды 
“хозяин” прикажет: “К ноге!” – и надо будет моментально 
выполнить эту команду; а может приказать что-нибудь похлеще, 
например: “Взять!” – и надо будет прыгать, вцепляться, рвать 
зубами, иначе лишишься миски, конуры, а то и жизни. При всем том, 
за пределами “бюро” жизнь заставит ровно с тем же остервенением 
пускать в ход клыки, но о миске уже не будет речи, придется с 
голоду выть на луну... Громов очень хорошо чувствует, что “бюро” 
предлагает служильцу некий торг: кое-что можно приобрести, кое-
чем поступившись.

В романе М.Тырина “Дети ржавчины” (1999) “бюро” 
предстает в двух ипостасях. Поначалу оно кажется вполне 
узнаваемой и вполне земной спецслужбой. Разница между 
Ведомством Тырина и какой-нибудь классической разведкой-
контрразведкой на первый взгляд состоит только в том, что это 
“бюро” занимается необъяснимыми явлениями, а не тайными 
операциями. Главный герой, один из офицеров Ведомства, дорожит 
своей службой, любит ее, но его угнетает отсутствие судьбы. Он не 
видит высшего смысла в своей работе и во всей жизни. 
Провалившись, в силу необычайных обстоятельств, в другой мир, 
главный герой вроде бы отрывается от “бюро”, но впоследствии 
оказывается, что вторая ипостась Ведомства правит галактикой, и 
все обитаемые миры управляются ею. Земная “контора” – скромный 
офис, маленькое щупальце вселенского спрута. Когда бывший 
скромный оперативник Ведомства узнает, что его родное “бюро” -- 
автор и генеральный корректор миропорядка, он пытается 
возмущаться: нельзя, дескать, ставить опыты на людях, как на 
плесени или насекомых! Но все-таки остается на службе, поскольку 
“бюро” на высших уровнях отворяет ворота бессмертию и дарует 
высокую судьбу. Если мироздание не хаотично, если Организация 
строит и перестраивает космос, если управляема вселенная, что 
может быть выше участия в управлении ею?     

С.Лукьяненко предложил свой вариант “бюро” в виде 
“ночного дозора” -- спецслужбы паранормалов, стоящих за свет, 
добро и милосердие (“Ночной дозор”, 1999, продолжено в сборнике 
“Дневной дозор”, 2000 – в соавторстве с В.Васильевым). Размах его 
деятельности впечатляет: всеземное “хозяйство”, уступающее по 
масштабам лишь тыринскому галактическому Ведомству.  Эта 
организация бывает чрезмерно жестокой к собственным 
сотрудникам, но дает им величественный смысл жизни: бороться за 
людей против темных сил. В свою очередь, “нечисть” собралась под 
крышей симметричного учреждения -- “дневного дозора” 
паранормалов, вставших по иную сторону великих баррикад. 
Вариант Лукьяненко – самый сказочный, самый размытый изо всех.

Очень по-разному представляет религиозный, сакральный 
вектор в деловой активности “бюро”. Михайлов много, весьма 
осторожно и с какой-то политологической серьезностью рассуждает 
об исламе, православии и возможности их сотрудничества. Дивова и 
Громова эти вопросы не занимают: оба не чувствуют Бога над 
головой, но и не оскорбляют его. Тырин и Лукьяненко поставили на 
место Творца творцов; глубоко верующий христианин передернется 
не раз и от тыринских “геометров вселенной”, и от демиургических 
шалостей “ночного дозора”.

Когда я заметил, что у очень разных авторов выглядывает из 
кармана один и тот же домашний зверь, то поначалу подумал было: 
происходит новый rebirth интереса к сюжетным находкам высоких 
Стругацких. Есть определенное сходство с “Жуком в муравейнике”. 
Если рассматривать КОМКОН-2 как протограф, то образы мудрого 
шефа с опасными секретами в голове и “думающего” независимого 
оперативника, которыми С.Лукьяненко, М.Тырин, и А.Громов 
декорировали “ведомственную фабулу”, легко накладываются на 
Рудольфа Сикорски и Максима Каммерера.  У Дивова, правда, все 
это выполнено в совершенно иных, вестерновских тонах, а 
Михайлов вовсе отказался от фигуры каммереровского ранга, 
поставив в фокус сюжета фигуру “шефа” (и “шеф” неплохо 
справился в одиночку). Вглядевшись в ландшафт бюро 
повнимательнее, я понял, что и в первых трех случаях сходство – 
кажущееся. У Стругацких Сикорски и Каммерер сделаны, с 
некоторыми оговорками, из одного материала. И оба они 
представляют собой чисто книжные конструкции. У Громова босс и 
его офицер в конечном итоге оказываются антагонистами – и в 
романе “Год лемминга”, и в романе “Шаг влево, шаг вправо”. Тесто, 
из которого они состоят, поднялось на разных дрожжах. У 
Лукьяненко примерно то же самое: начальник и подчиненный не 
ладят по очень большому счету. Тырин – совсем иное дело. Полное 
впечатление, что человек рисует с натуры. По стилю изложения 
видно, что он должен был видеть таких старших и таких 
младших. Вообще, некоторые детали трудно выдумать, легче взять 
их из действительности: например, особой формы урны для 
отработанной секретной документации... Какие уж тут книжные 
конструкции!

Полагаю, художественное наследие Стругацких здесь не при 
чем. Ситуация “бюро и его солдат” возникает из общего неуюта 
нашего времени. Слишком долго в умах господствовал 
разрушительный вектор. Слишком много усилий затрачено на 
развенчание, разграбление и разгон. Демонтаж надоел. 
Чертовски некомфортно подолгу сидеть на развалинах собственного 
дома, дрожать от холодного ветра и с нездоровым остервенением 
наслаждаться свободой неустроенного одиночества. Из-под двери 
будущего тянет теплым сквозняком: надо полагать, миллионы, если 
только не десятки миллионов желают ощутить за своей спиной мощь 
Организации, рядом локоть Товарища, а самого себя частью 
огромной общей Силы. И готовы за это “держать равнение”, даже 
целуясь. В умеренных, конечно, дозах. Очарование Ведомства – 
родом из тоски по комфорту, порядку, созидательной цели и такому 
устройству общества, которое не даст озябнуть, хотя и потребует за 
это изрядный сектор личной независимости. Тоска – родная, 
отечественная, торговля -- справедливая, главное – не продешевить. 
И называется все это предчувствием Империи. Правде надо 
смотреть в глаза. Неосознанно, не называя явление по имени, боясь, 
быть может, проговориться самим себе, колоссальные массы людей 
ищут империи...

Впрочем, наиболее чуткие эмпаты уже сумели перевести 
подсознательное стремление на интеллектуальный уровень. 

Быть может, первым “проговорился” В.Рыбаков. Имеется в 
виду его знаменитый “Гравилет “Цесаревич”” (1992). Впрочем, 
Рыбаков проговорился, не зная и не чувствуя, видимо, о чем именно 
он говорит. Экзотическая судьба Великой неразрушенной России, 
державной миродержицы, неотравленной 1917-м годом, из точки 
современности кажется предсказанием империи. А в момент 
появления “Гравилета...” была простым социально-философским 
экспериментом со здоровой консервативной закваской. 

Позиция Э.Геворкяна ясно видна в двух последних его 
романах – “Времена негодяев” (1994) и “Темная гора” (1999). 
“Времена негодяев” представляют собой социально-философский 
полигон, на котором обкатываются модели общественного 
устройства для эпохи, когда цивилизация проходит через 
экстремальный, катастрофический отрезок своей биографии. 
Специально с целю “озвучивания” плюсов империи как способа 
человеческого общежития в ткань повествования введен особый 
персонаж второго плана -- обрусевший немец Мартын. Очевидно 
теплое отношение автора к нему. В “Темное горе” присутствует две 
империи – одна, виртуальная, в которой люди сосуществуют с 
фантастическими разумными пауками, и другая, вполне реальная, 
древнеримская держава у легендарных своих истоков. Первая из них 
несет многослойную философскую нагрузку и по некоторым 
позициям выполняет роль антиутопии. С другой стороны, в рамках 
паучьего сверхгосударства возникает мелкий удел мятежников. И 
что же? Там людям приходится еще хуже: кровь льется рекой, весь 
придворный этикет и все обычаи службы при особе князька 
унизительны, жестоки, полны бессмысленного идиотизма. 
Жутковатая империя насекомых – и та комфортнее. Что же касается 
Рима (на страницах романа великий город еще не основан), то 
Э.Геворкяну, надо полагать, эта империя по душе, поскольку он 
заставляет своих героев спасти от неминуемой гибели ее 
основателей.

Еще яснее и однозначнее звучит одобрение империи в 
последних романах Л.Вершинина. То, что у других едва осознано, 
едва прочувствовано, у него выражено громово. То, что у других --
шорох, у него – выстрел.

В блестящем скандальном романе “Великий Сатанг” (1996) 
показательно завершение одной из сюжетных линий: на планете 
Дархай, которая до самых корней почвы распахана войной и 
вдосталь полита спелой человеческой кровью, взошел 
необыкновенный урожай. Силой, сталью и смертными казнями 
восстановлена единая централизованная империя. И эта империя – 
процветает. Жизнь подданных дархайского императора достойна, 
комфортна. А вся галактическая цивилизация землян – в руинах. 
Либеральнейшая мечта о свободе, равенстве, братстве и счастливом 
“золотом веке” сделала человеческое общество подобием хилого 
организма, который то и дело сокрушают непобедимые болезни. В 
этом вечно хвором теле наблюдается также явный недостаток 
инстинкта самосохранения. Оно раз за разом чуть ли не по 
собственной воле нарывается на смертельно опасные вирусы. 
Империя же в трактовке Вершинина – как “общеукрепляющее” 
лекарство. Бодрит и лишает тяги к самоубийственным 
экспериментам...

Сакральный вектор цивилизации всерьез занимает автора: 
сквозь множество слоев “реальной политики” просматривается 
великое противостояние сверхъестественных сил. Но 
“расшифровать” их нелегко. Я, пожалуй, затрудняюсь со всей 
определенностью сказать, кто они, что они в вершининской 
трактовке: настоящий Бог и его главный оппонент или нечто иное...

В другом романе, “Сельва не любит чужих” (1999), Вершинин 
идет дальше. Империя должна быть сильной, беспощадной и 
бескомпромиссной. Чтобы не начать разваливаться. А то, знаете ли, 
опять “захворает” какой-нибудь орган государственного тела, пойдет 
гниль по всем прочим, начнутся разнообразные дисфункции, от 
которых упаси Господь. Что есть современное либеральное 
общественное устройство? -- прежде всего выборная гонка, “...когда 
одни неизбежно остаются обиженными и принимаются плести 
интриги, а другие столь же неотвратимо превращаются в 
казнокрадов”. Сидят друг напротив друга президент и генерал-
мятежник, попытавшийся когда-то сделать президента императором, 
проигравший и попавший в узилище. Генерал президенту: ты был 
неправ! Президент генералу: да... За двадцать пять лет, протекших со 
времен памятного восстания, гнили добавилось, здоровье 
галактической Федерации стало явственно портиться. Ошибся 
президент, “...требовавший дать Галактике демократию, на первых 
порах – хотя бы внешние ее атрибуты”.       Но ведь все можно 
исправить, надо только вовремя осознать это...

Наконец, идеальная христианская империя предложена в двух 
романах О.Елисеевой: “Конан-император” (опубликовано в 
интернете, в РУ, 1999) и “Нежная королева” (обсуждалось на 
литературном семинаре ЛФГ “Бастион”, 2000). В обоих случаях 
обретение империи представлено как историческое и сакральное 
событие колоссальной важности, как цель, за достижение которой 
стоит бороться и приносить немалые жертвы. 

Так что же, империя это рай? О, не знаю. Возможно. Не в этом 
дело. Просто ближайшее будущее, как видно, дает вилку, 
раздваивается на потоки, один из которых историки когда-нибудь 
станут изучать в качестве альтернативы, т.е. так и не 
реализовавшейся маргиналии на полях нашего времени. Оба 
посылают в сейчас сгустки эмоциональной информации. Судя по 
ощущениям пишущих эмпатов, имперский поток дает себя 
почувствовать очень основательно. Значит, у него имеются 
приличные шансы на бытие. Мне остается засвидетельствовать: я и 
сам верю в это. Кожу моего лица ласкает нежнейшее дуновение – 
орлы на боевых значках легионов бьют крыльями и рождают... 
ветерок.

Статья обсуждалась на собрании Литературно-
философской группы “Бастион” 6 января 2000 года.